Геннадий Прашкевич - Земля навылет[litres]

— Ахама, хама, хама…

Я вздрогнул. Юренев меня преследует?

Что за вздорная мысль? Юренев даже не видел меня, ожидая, возможно, кого-то, бормотал про себя, перекатывал в толстых губах погасшую сигарету.

Трудно поверить, но выглядел он как с иголочки. Свежая светлая рубашка, строгий костюм. Взгляд невидящий, но вовсе не усталый, не скажешь, что человек не спал всю ночь. Лишь в легких припухлостях под глазами таилась некая неопределенная тень.

Я остановился.

Юренев очнулся. Он меня узнал. Правда, не выразил ни удовольствия, ни восхищения, как это было сегодня ночью. Напротив, тряхнул недовольно седыми кудрями.

— По утрам не звони, — сказал он незнакомым бесцветным голосом. — Не принято мне звонить по утрам.

Он так и сказал: не принято. Это меня взбесило:

— Это мне не указ.

— Да ну? — он нисколько не удивился моей вспышке.

— Почему ты ничего мне не сказал о Козмине?

— А ты спрашивал? — Юренев медленно, нагло, как-то бесцеремонно осмотрел меня. Сандалии, брюки, расстегнутая на груди рубашка — ничто, наверное, не осталось незамеченным. — Ты мою настойку жрал на орешках, потом коньяк. Тебе, кстати, нельзя пить так много, вид у тебя помятый.

Результаты осмотра Юренева явно не удовлетворили. Он продолжал исследовать меня, как афишную тумбу:

— Позвони Козмину сам.

— Я звонил.

— И что? — спросил он без всякого интереса.

— Отправляют к доктору Юреневу.

— Ну и позвонил бы ему.

Я остолбенел:

— Брось издеваться. Что с Андреем Михайловичем?

— Ахама, хама, хама, — Юренев снова погрузился в свои мысли. Потом вздохнул, неопределенно отмахнулся: — Завтра.

— Что завтра? — не понял я.

— А черт его знает, — Юренев даже объяснений не хотел искать. — Ну, послезавтра. Так удобнее.

— Для кого?

— Аля меня, конечно, — он снова очнулся, снова оценивающе, беззастенчиво осмотрел меня. — У тебя плечо не болит?

— С чего ему болеть?

— А оно у тебя немного опушено. Почему? Зачем ты его так держишь? Оно у тебя всегда так опушено? — он явно заинтересовался этим, его глаза ожили, влажно сверкнули. — Я знаю. Это демон на твоем плече топчется. Примостился и топчется. Сколько помню тебя, он всегда на твоем плече топтался.

— Какой еще демон? — он окончательно сбил меня с толку.

— Сократовский, конечно. Какой! Помнишь, Сократ часто ссылался на демона? Как правило, демон сидел на плече своего хозяина и запрещал ему поступать иначе, как он поступал. Только запрещал, но никогда не возбранял. Только запрещал, понимаешь? Ты тоже у нас всегда этим отличался. Козмин тебя за то и ценил.

Он снова задумался. Даже не задумался, а впал в задумчивость. Было ясно, я его сейчас не интересовал. Он напал на какую-то мысль. Тем же бесцветным, незнакомым мне голосом он спросил:

— Хвощинский, почему люди вранливы? Почему ты вранлив, и Гомес, и буфетчица, и Козин? Ну, ладно, буфетчице торговать надо, ей нельзя без обмана, но зачем вранливость писателям? У нас тут один поэт все ратует за спасение российского генофонда, а сам, во-первых, из тюрков, во-вторых, импотент. Может, вы вранливы потому, что полностью завязаны на прошлое? Врешь, врешь, а это опасно. Когда постоянно врешь, это становится образом мышления. Что вам всем в прошлом, Хвощинский, почему вы не думаете о будущем? Вот ты несколько лет жизни убил на роман о землепроходцах, зачем? Они же вымерли, их давно нет, даже памяти о них не осталось, одни легенды, вранье, а ты еще прибавляешь вранья. Зачем? — он нехорошо, быстро ухмыльнулся. — А еще ждешь нормальных рецензий. Почему вы не думаете о будущем, Хвощинский? Почему ты сам ничего не напишешь о будущем? — «Чем сидеть, горевать, лучше петь и плясать…», так, что ли? Гоша Поротов отличный был человек, но тоже вранлив. «Бубен есть, ноги есть…» Неужто этого достаточно? Пиши о будущем, Хвощинский. Когда пишешь о будущем, меньше врешь.

И моргнул изумленно, знакомо, разбуженно.

И, махнув рукой, двинулся, не спеша, вниз по проспекту.

Мне даже о фотографиях не захотелось ему сообщать.

Демон Сократа…

Я спускался по рябиновой аллее к речке, мне хотелось прямо сейчас побывать в знакомом овраге. Не знаю почему, но я хотел побывать там именно сейчас, ни позже, ни раньше.

Демон Сократа…

«Учи чукотский язык…»

Юренев не изменился…

И эта дежурная с ее вздорным рассказом о муже, отморозившем в бане пальцы…

«Пиши о будущем…»

Чокнутый Козмин…

Мир вокруг Юренева, как всегда, был перевернут с ног на голову.

Демон Сократа…

Какие еще там были?..

Ну да, лапласовский.

Этот умный, въедливый. По мгновенным скоростям и сегодняшним положениям атомов мог абсолютно точно предсказать все будущие состояния Вселенной. Завидное существо. Провидец.

Затем максвелловский.

Этот — трудяга. Работал себе заслоночкой: этот атом впущу, а этот не пущу. Распихивал туда-сюда атомы: здесь тебе вакуум, тут избыточная плотность, здесь тебе холодно, там чудовищный жар. Романтик, в принципе сократовскому до него далеко.

Я усмехнулся: плечо оттоптано.

Но, может, Козмин и впрямь ценил меня за мои вечные сомнения: а следует ли это делать? И еще за то, что принятых решений я не менял.

«Завтра…»

На Алтае Юренев вел себя столь же бесцеремонно.

Случались дни, когда он срывался. Что-то у него с НУС не ладилось.

Злой, он вылезал из своего фургона и часами сидел над подробными топографическими картами Алтая. Орал на обленившихся шоферов, грубо обрывал Ию. Ия терпела и мне показывала знаками — терпи. Терпение Ии бесило меня.

Однажды Юренев растолкал меня ночью.

— Что такое?

Лагерь был погружен во тьму, под кухонным тентом при свете одинокой лампочки Ия паковала рюкзак.

— Куда собрались? — Я ничего не мог понять. — Опять покупать штопор? Ночью?

Ия улыбнулась: не спрашивай. Юренев забросил в «газике» палатку, рюкзак, какой-то ящик. Их краткие переговоры были мне непонятны. Координаты, разброс, настройка, выход сигнала.

— Что случилось? — не понимал я. — НЛО где-то приземлился, плазмоид ворвался в атмосферу Земли?

— Садись за руль.

— А Саша?

— Пусть спит. Вдвоем управимся, — Юренев был необычно серьезен.

Я оглянулся. Ия незаметно кивнула.

Ей я верил. Я кивнул Ие ответно и повеселел. Если мы впрямь наткнемся на летающую тарелку, я передам ей привет от Ии Теличкиной.

— Давай на тракт.

Я вырулил на тракт, мы долго катили во тьме, миновали спящий поселок. Небо начинало уже высвечиваться, кое-где блестели холодные утренние звезды, справа надвинулся мрачный силуэт Курайского хребта.